Год призраков - Страница 74

— Пойдем отсюда, — сказал Джим. Он тоже бросил свою биту и спрыгнул до середины склона, дожидаясь меня внизу. — Так жарко — дышать не могу.

У меня хватило сил только на кивок. Когда мы добрались до великов, насекомые стали совершенно невыносимы, и я боялся, что вот сейчас упаду — и они пожрут меня.

Мы сели в седла и, не оглядываясь, медленно (четыре нажатия на педали и потом накатом почти до полной остановки) направились к Ист-Лейку. Въехав в северные ворота, мы покатили вдоль сетчатой ограды. На заднем дворе стоял громадный клен, ветви которого нависали над сеткой, бросая тень на поле.

Мы даже не стали откидывать подножки, а просто уронили велосипеды на землю. Джим вошел в тень, повалился ничком, а потом перевернулся на спину. Что это было за облегчение — уйти с солнцепека! Теперь я понимал, как тяжело было обитателям Драного города, когда мы оставляли солнце включенным на всю ночь. Я лег в нескольких футах от Джима и поглядел вверх сквозь ветки дерева. Пятиконечные листики были красными, и сквозь их лабиринт я увидел вдалеке треугольник неба.

— Ну, так что насчет этих кузнечиков? — спросил Джим. — Глупее ничего в жизни не слышал.

— Так что там происходило?

Он рассмеялся.

— Ты был прав насчет Калфано, — сказал я.

— Я тебе говорил. Помнишь, ты сказал, что Калфано — псих?

— Ну.

— Я думаю, горки и кузнечики — это то, что происходит в голове у психа.

— У мистера Роджерса?

— У него в голове было столько кузнечиков, что они сожрали его мозг.

— А Крапп?

— Крапп срет кузнечиками.

— Среди наших знакомых много психов.

Джим перекатился на бок, и я повернул голову, чтобы посмотреть на него. Изо рта у Джима торчал клочок травы.

— Мама, когда напьется, тоже становится психом, — сказал он.

Я кивнул.

— Они все немного психованные, — добавил Джим.

— А как насчет нас? — спросил я.

Вместо ответа он сказал:

— Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Я не думаю, что мистер Уайт охотится на Мэри. Скорее на маму.

— Почему?

— Потому что она слабая.

Я снова повернулся к голубому треугольнику неба и шевелящимся листьям.

Больше Джим не возвращался к своей теории. Через некоторое время он заявил:

— Я научу Джорджа танцевать.

— Как?

— Буду держать еду у него над головой — пусть он крутится на задних лапах. Я такое видел по телику. Сначала нужно много еды, потом все меньше и меньше, пока он не станет делать это без еды. Только свистни — он встанет на задние лапы и начнет танцевать.

— А я видел по телику десятилетнего мальчишку, которого какая-то болезнь состарила до девяноста. Он был похож на такого странного маленького эльфа.

— И что он — был волшебно восхитителен?

Мы сели на велосипеды и поехали домой. Я задремал на диване в послеполуденной тишине и наконец заснул так крепко, что напустил слюней.

Заноза

В тот вечер после обеда мама, у которой уже заплетался язык, решила вытащить мою занозу. Она послала Мэри за швейной иголкой, позвала меня в гостиную и посадила рядом с собой за столом. Я уже начал жалеть, что сказал ей о занозе. Мама надела на кончик носа очки для чтения. Взяв мою руку в две свои, она повернула ее ладонью вверх. В основании большого пальца была красная линия длиной дюйма в полтора, а ее конец был отмечен черной точкой, просвечивающей сквозь тонкий слой кожи.

— Да, плохая заноза, — сказала мама.

Мэри принесла иголку.

— Простыню для крови нужно? — спросил Джим.

Мама сказала, чтобы он заткнулся, взяла иголку, чиркнула спичкой и поводила серебристым кончиком иголки над пламенем, пока та не приобрела оранжевый оттенок. Чтобы охладить иглу, мама встряхнула ее, как термометр.

Она ухватила меня за запястье и подтащила мою ладонь поближе к своему лицу. Рука с иглой тряслась, опускаясь к моей ладони. Я набрал побольше воздуха в легкие, но боли не почувствовал, только покалывание. Мама зарывалась в мою кожу кончиком иглы столько раз, что палец у меня онемел. Несколько секунд спустя онемение распустилось пронзительной болью. Я еще раз набрал в грудь воздуха.

Мама прекратила копаться во мне иголкой и повернулась к Мэри:

— Пинцет.

Мэри побежала в ванную и быстро вернулась. Я открыл один глаз и отважился взглянуть. Несколько секунд мама прицеливалась серебристым пинцетом, потом спикировала. Я снова зажмурил глаза и не мог видеть, что она делает, но чувствовал, как в самом центре тупой боли что-то скользит. Мама вытащила штуковину целиком — длинную серую щепку — и поднесла ее к свету.

— Открой глаза. — Она шутливо шлепнула меня по щеке. — Смотри, какая огромная.

— Предательство, — сказал Джим.

Через две секунды открылась дверь и появилась Бабуля.

— Герт, — сказала она маме. — Надо отвезти твоего отца в больницу.

— Что — опять рука?

— Боли по всей руке, он бледный и потеет.

— Сейчас, только оденусь, — сказала мама.

Бабуля ушла к себе собираться. Когда мама встала, ее слегка качнуло, и она сохранила равновесие, коснувшись пальцами стола.

— Ты машину можешь вести? — спросил Джим.

— Конечно. — И мама выпрямилась.

Бабуля привела Деда. Правой рукой он сжимал бицепс левой. Дед выглядел печальным и таким измученным. Никто из нас, детей, ничего не сказал. Мама подошла к Деду с другой стороны, и обе медленно повели его к крыльцу и вниз по ступенькам. Мы пошли следом.

В какой-то момент его колени чуть подогнулись, и Бабуле с мамой пришлось его поддержать. Но вот Деда усадили в машину, и мама села за руль. Глядя на нас из окна машины, она сказала: